Перо фламинго [= Иероглиф ] - Наталия Орбенина

Викентию Илларионовичу ничего не оставалось, как позволить им пожить немного у себя. Василиса потеряла голову от счастья. Она снова в Петербурге, а не в ненавистном захолустье! Огромная квартира с ванной, столовое серебро, аккуратная горничная, которую можно заставить мыть и чесать тебе волосы, застегивать платье, словом, то, чего она никогда не имела, но очень хотела иметь. Смелые революционные идеи по переустройству вот этого самого буржуазного мира? Полноте, Господь с вами, когда это было! Да и с кем не бывает горячки молодости! Как она теперь жалела, что вышла за Когтищева, а не за кого-нибудь из аккуратных и застенчивых студентиков вроде брата, жила бы теперь припеваючи!

Пока Василиса мучилась с тенями прошлого, Викентий успел поближе познакомиться с племянником и понял, что мальчик умен и боек. Тот в свою очередь тоже смекнул, что его единственный шанс теперь – это понравиться дяде, да так, чтобы тот оставил его при себе. В ту пору Соболев уже решил, что жениться ему не дано, а жить одиноким бирюком еще не старому человеку скучно. Отчего же не приютить ребенка, не облагодетельствовать на всю жизнь? И, приняв решение, Соболев заявил сестре, что оставляет Лавра при себе, берет на себя расходы за его обучение, однако же за это он требует, чтобы родители ребенка не вмешивались в его воспитание и не смели появляться в доме без его дозволения.

Василиса не поверила своим ушам. Разумеется, она была счастлива, что её план по устройству сына увенчался успехом. Но ей было горько осознавать, что она теряет свою кровиночку и путь в дом родного брата ей по-прежнему заказан. А ведь она надеялась, что ежели брат возьмет Лавра, то и она останется с ними. А муж? Да, бог с ним, мужем-то! Но Викентий строго пресек такие мысли и отправил ее восвояси.

Лавр расстался с мамашей без горьких слез. Впереди его ждала интересная, полная неожиданностей жизнь столичного юноши, племянника известного ученого и профессора.

Серафима не помнила, как пришла в себя, как очутилась в своей комнате. Её сознание стало словно бы ватным. Всякий раз, когда она пыталась думать о будущем супруге, о грядущем замужестве, ей становилось так дурно, словно она молока с огурцом покушала или соленых грибов на ночь. Однако дело шло, назначили день свадьбы, заказали роскошное подвенечное платье, свадебный ужин на квартире профессора. Жених несколько раз навещал дом невесты, приносил, как и подобает, подарки, букеты, приглашал на прогулки, в театр и на выставки. Мать с утра до ночи твердила дочери, что брак – самое главное в жизни женщины. Но брак по любви – это глупость, за которую приходится расплачиваться всю оставшуюся жизнь, и не только самой женщине, но и её детям. Сватовство Соболева – это счастливый билет для Серафимы, продолжала зудеть мать, он в летах, он знает цену всему, он будет холить и лелеять жену, выполняя все её прихоти. Конечно, двадцать лет разницы – немалый срок. Да зато человек солидный, состоявшийся, везде ему почет и уважение. А так что, выскочила бы за какого-нибудь юнца, хлыща, оборванца, да и мыкалась по съемным углам, считала каждую копейку. При такой жизни ойкнуть не успеешь, как своего отражения в зеркале не узнаешь!

Но ни увещевания матери, ни окрики отца, мол, ты у меня глупости-то из головы выброси, жениха не зли, не досаждай ему своими обмороками, не смотри букой, – ничто не могло переменить ее отношение к жениху. Она даже слезно просила Господа о том, чтобы тот своей властью отвел от неё неминучую беду, но Господу недосуг было слушать её невнятный лепет.

В день венчания Серафима искренне желала своей смерти и даже искала на кухне яд от крыс, однако яд весь перевели по назначению, а нового еще не купили. Пришлось смириться и позволить одеть себя к венчанию и вести в церковь. После службы, которая проплыла как в тумане, молодые и гости отправились на квартиру супруга, где их ждал роскошный обед из ресторана. Когда гости уже по десятку раз прокричали «Горько», изрядно выпили и от души закусили, наступило время танцев. Промаявшись с мужем круг вальса, Серафима сослалась на головокружение и ускользнула в дальние комнаты. Там она застала обоих родителей. Мамаша Дудко горько рыдала о том, что теперь она уж не та, что раньше. Не заметишь, и бабушкой сделаешься. Папаша постанывал: вот и жизнь пронеслась, а что удалось, что свершилось?

Удачное замужество единственной дочери стало для них и радостью и болью одновременно. Бедная Серафима, у которой и без того глаза были на мокром месте целый день, бросилась к ним с горькими слезами. Так и стояли они, обнявшись втроем, и не видели, как осторожно отворилась дверь, и в комнату заглянул счастливый муж. Вид рыдающей жениной родни поверг его в такое смятение и отчаяние, что он непроизвольно оглянулся вокруг, нет ли поблизости острого ножа, или не отворено ли окошко, да вовремя взял себя в руки. Полно, Викентий, разве ты не знал, что она идет за тебя поневоле? И неужто ты не поймешь родителей, которые жалеют и любят свое дитя, но хотят осчастливить её на свой лад.

Когда, наконец, гости разошлись и супруги остались одни, Викентий Илларионович, сам робея, направился в спальню жены. Он застал её уже простоволосую, в пеньюаре. Горничная торопливо пожелала доброй ночи и бесшумно исчезла, оставив их один на один, перед лицом взаимной боязни и робости. Она боялась и смущалась его, а он трепетал от её страхов, которые не знал, как победить.

Викентий приблизился к жене и лишь слегка прикоснулся к её щеке, провел рукой по волосам, а она уже задрожала. Воистину пугливая Серна!

– Отчего вы так боитесь меня. Ведь я ваш друг, я не сделаю вам дурного! Я… – он запнулся и покраснел. – Я люблю вас!

Но она не слышала, не поняла, не оценила его слов. Ему стало больно и горько, ведь он так долго готовился это сказать, для него это тоже была пытка, а для неё слова в то мгновение не значили ровным счетом ничего. Он выстрадал эти слова за недели жениховства, он выносил их в своей груди. И впервые произнес с подлинным чувством!

Страх, стыд оглушили молодую жену. Да, муж говорит ей о любви. Разумеется, о чем он может ещё говорить, прежде чем ринуться на неё, словно тигр! Её полуприкрытые веки, под которыми таились слезы, её по-детски дрожавшие губы, внезапно нахлынувшая бледность – все говорило о том, что путь к супружескому счастью предстоит тернистый.

– Доброй ночи, дитя мое, моя ненаглядная Серна! – только и мог выдавить из себя Викентий.

В ответ муж увидел благодарную, едва заметную улыбку. Он еще раз едва прикоснулся губами к её щеке, лбу, и вышел прочь из спальни.

Разумеется, и на пугливую Серну терпеливый охотник все же умудрился накинуть свою сеть. Однако страсть, которую испытывал Викентий к своей юной жене, буря желаний, которая вскипала в нем при виде её божественного тела, все это только пугало и смущало Серафиму. Её разум и чувства по-прежнему были парализованы страхом.

«Что ж, ведь ты знал, что она еще совсем дитя. Пройдет время, и все случится. Вы найдете свое счастье, она постигнет таинства любви в твоих объятиях, – пытался утешать себя Соболев, но внутренний голос твердил ему другое: – Э, нет, братец, долгонько же тебе ждать придется, пока она повзрослеет. Двадцать лет разницы – большой срок. Ты весь трепещешь, а она точно лед. А между тем старость не за горами. Тебе на диванчике подремать, а ей любовных игр только в это время и захочется. Ох, и глупец же ты, Соболев, ох и глупец! Жди рогов!»